Свидание в Самарре - Джон О`Хара

Двадцать тысяч долларов! Зачем он столько взял взаймы? Он прекрасно знал зачем. В ту пору в действительности ему нужно было лишь десять тысяч, но он рассудил так: уж коли приходится просить, так надо взять кусок побольше. Десять тысяч разошлись быстро. Около восьми тысяч, хотя прошлым летом строительный материал и работа стоили недорого, было истрачено на сооружение внутреннего пандуса, который, по расчетам Джулиана, должен был впоследствии дать большую экономию на электроэнергии: лифтом пользовались бы гораздо меньше. Но пока экономия почти не ощущалась. По правде говоря, Джулиан, если бы кто-нибудь вовремя усомнился в целесообразности сооружения пандуса, не стал бы слишком горячо возражать. Куда еще ушли деньги? А, да, на покупку двух трехколесных мотоциклов. Предполагалось, что механик поедет на мотоцикле, например, в гараж Дейвиса, прицепит какую-нибудь штуковину на «кадиллак» Дейвиса и поведет автомобиль с прицепленным позади мотоциклом в гиббсвиллское отделение «Кадиллака» для заправки или ремонта. Эта идея тоже должна была дать экономию, но в бухгалтерских документах экономия пока не нашла отражения. И зачем два мотоцикла? Одного было бы достаточно. Более чем достаточно. Еще были деревья, прекрасные, стройные деревья. Джулиан научился, проходя мимо этих деревьев, не замечать их, но сейчас усилием воли заставил себя о них подумать. Вон они, стоят вдоль обочины. За семьсот шестьдесят шесть долларов и сорок пять центов, включая доставку и посадку. С точностью до цента Джулиан знал их стоимость, но понятия не имел, какие это деревья. Он купил их, преисполнившись любви к природе после завтрака, проходившего под девизом «Сделаем наш город красивым». Когда-то там, где сейчас находится гиббсвиллское отделение «Кадиллака», росли деревья, росли они и вдоль обочины, но их срубили. И вот в один прекрасный день Джулиан присутствовал на завтраке под девизом «Сделаем наш город красивым», где все по очереди вставали и говорили про деревья и про свой вклад в благоустройство центра города, а гараж Джулиана находился именно в центре. На завтраке по совершенно случайному совпадению присутствовал и человек из питомника, и Джулиан купил у него деревья. Вот на это все и ушло десять тысяч долларов.

А другие десять тысяч потребовались для серьезных расходов, как, например, погашения банковской ссуды, выплаты жалованья работникам и так далее.

Лют был прав и в другом: Эд Чарни — отличный клиент. «Я тоже для Эда неплохой клиент, — напомнил себе Джулиан, — но он более выгодный». По поводу Эда надо бы что-то сделать, но он решил, что в данный момент следует воздержаться от каких-либо действий. Да, прошлой ночью он определенно вел себя глупо. Разозлил Эда Чарни. А про Кэролайн лучше сейчас и не вспоминать. Он на работе и будет думать только о работе. Если Эд Чарни действительно разозлился — нет, он этого не сделает, он не швырнет гранату в гараж. Здесь не Чикаго, а Гиббсвилл. И помимо всего, фамилия Инглиш тоже кое-что в этих краях значит. «Но не благодаря мне», — пробормотал Джулиан.

— Черт бы его побрал, — сказала Мэри Клайн.

— Кого? — спросил Джулиан.

— Лютера Флиглера, — ответила Мэри. — Он, когда отпускает бензин, пишет в квитанции цифры так, что не поймешь, десять галлонов он отпустил или семьдесят.

— Не думаю, чтобы он выписал квитанцию на семьдесят галлонов. В бак машины не входит столько бензина, — сказал Джулиан. — Кроме того, это не ваша забота. Пусть об этом беспокоится Брюс.

Мэри повернулась к нему.

— Извините, но вы, наверное, забыли, что сами разрешили Брюсу отпуск до конца недели.

Ее тон означал следующее: несмотря на явную несправедливость, я продолжаю выполнять свои обязанности. Брюс Райчелдерфер был бухгалтером, и Джулиан дал им отпуск на всю рождественскую неделю.

— Да, верно. Дайте-ка мне квитанцию.

Она подала ему листок. Как всегда, она была права: же поймешь, десять или семьдесят написал Лют.

— Придется нам писать семь с палочкой посредине, как пишут в Европе, — сказал он. — Тогда будет понятно. А сейчас будем считать, что он написал десять галлонов. Он не стал бы выписывать сразу семьдесят галлонов.

— Я просто хотела убедиться. Шестьдесят галлонов бензина стоят немалые деньги, и мы не можем…

— Я знаю, Мэри. Вы правы.

От ее тона ему почему-то стало страшно, страшно так, будто он знал, что совершил дурной поступок. Чувство это было давнишнее, и он по-прежнему определял его фразой из детства: «…совершил дурной поступок». И не только от ее тона, но и от ее манеры держаться, хотя ничего нового в этом не было. Уже много недель, а может, и месяцев она вела себя, как учительница, намеревающаяся поговорить с ним о его учебе или поведении. Она была Права, а он был Неправ. Она была способна заставить его почувствовать себя вором, развратником (хотя, знает господь, он ни разу не попытался к ней приставать), пьяницей, бездельником. Она была истинной представительницей того слоя общества, из которого произошла: солидных, почтенных, среднего достатка пенсильванских немцев лютеранского вероисповедания, и, когда он думал о ней, когда ощущал ее присутствие или — особенно явственно — ее жизненные принципы, ему казалось, что в их маленькой конторе внезапно появилась целая толпа честных клерков, механиков, домашних хозяек, учителей воскресной школы, вдов и сирот — всех, кто живет на Христиана-стрит и, это ему было известно, втайне ненавидит его и других обитателей Лантененго-стрит. В их семьях могли быть незаконнорожденные дети, кровосмешение, хвори, супружеское скотство, жестокость к животным, бесчеловечное отношение к детям и все прочие распространенные пороки, но все вместе они являли собой тесный фронт солидных здоровых и трезвых пенсильванских немцев со всеми их достоинствами. Они ходили в церковь по воскресеньям, копили деньги, заботились о стариках, любили чистоту, увлекались музыкой, избегали ссор и умели отлично работать. И вот они сидели круглой спиной к нему, в коленкоровых нарукавниках, в аккуратной блузке, такой же свежей после пяти часов работы, как рубашка Джулиана после двух. И жалели о том, что этот превосходный бизнес не находится в руках одного из их соотечественников, а гибнет с помощью шалопая с Лантененго-стрит. Однако, как был вынужден признать Джулиан, Лют Флиглер тоже из пенсильванских немцев и тем не менее отличный парень. Раздумывая над этой Проблемой, Джулиан вернулся к своей старой теории: вполне возможно — а почему бы и нет? — что мать Люта переспала с каким-нибудь ирландцем или шотландцем. Придет же в голову такое о старой миссис Флиглер, которая до сих пор пекла самые вкусные пироги из тех, что Джулиану довелось на своем веку отведать.

Время от времени Джулиан писал приходившие ему на ум цифры, делая вид, что занят, и надеясь произвести хорошее впечатление на Мэри Клайн. Лежавшие перед ним листки бумаги заполнялись аккуратными колонками цифр и знаков. Сложение, вычитание, умножение, деление…

Он это сделал. Зачем обманывать себя? Я знаю, он это сделал. Знаю, что сделал, и какие бы отговорки я себе ни придумывала или сколько бы я ни старалась убедить себя, что ничего не произошло, я все равно вернусь к тому же самому: он это сделал. И ради чего? Чтобы потешить свою похоть с женщиной, которая… А я-то считала, что это все позади… Неужели он не наразвлекался вдоволь до женитьбы? Он что, до сих пор считает себя мальчишкой? Или думает, я не могла бы тоже десятки раз так поступить по отношению к нему? Известно ли ему — да нет, конечно, неизвестно, — что из всех его друзей только Уит Хофман, могу сказать честно, ни разу не лез ко мне? Один-единственный. Ах, Джулиан, какой ты глупый, мерзкий, подлый и как я тебя презираю и ненавижу! Ты сделал это, я знаю, ты мне изменил! Я знаю! Ты сделал это нарочно. Зачем? Неужели только затем, чтобы отомстить мне? За то, что я не пошла с тобой в машину? Неужели после четырех с половиной лет брака ты настолько слеп, что не видишь, бывают дни, когда мне просто не нужна близость? Разве обязательно объяснять причину? Искать отговорку? Разве я должна всегда, кроме тех дней, когда чувствую себя плохо, быть готова к близости? Если бы ты соображал хоть что-нибудь, ты бы понял, что именно тогда я хотела тебя больше, чем когда-либо, но ты выпил и желал быть неотразимым. Чего ты не умеешь. Я думала, ты это уяснил себе. Оказывается, нет. И никогда не уяснишь. Люблю ли я тебя? Да, я тебя люблю. Все равно, что сказать: у меня рак. У меня рак. Если бы у меня был рак! Ты, очаровательный молодой человек, ты! Неотразимый юноша, включающий обаяние, как включают воду в ванне; включающий обаяние, как воду в ванне, включающий обаяние, включающий обаяние, включающий обаяние, как воду в ванне. Чтоб ты сдох.

Чтоб ты сдох, потому что ты убил во мне все прекрасное. Чтобы ты сдох. Да, сэр, так тебе и надо. Такое прекрасное, ах, Инглиш, бедный Инглиш, такое прекрасное! Ты убил прекрасное во мне или вообще прекрасное? Мне плохо, ужасно плохо. Мне так плохо, что хочется рвать. Правда, хорошо бы вырвать, но я ни за что не вылезу из постели. И если ты не перестанешь вести себя непристойно со слугами… Хватит болтать глупости. Интересно, почему хватит? Почему?